Сергей Чернавин
Мои давние друзья, заядлые саранские путешественники Елена и Виктор Коваленко новогодние праздники и практически весь январь провели на другой стороне планеты. В Южной Америке. В Аргентине! За тридцать семь дней, что заняла у них эта поездка, на арендованном кроссовере они исколесили всю страну, накатав больше двенадцати тысяч (12 000!!!) километров! «Изначально нацеливались на Бразилию, — делятся они со мной впечатлениями от этой суперэкспедиции. — Очень хотелось своими глазами увидеть Игуасу — комплекс из 275 водопадов на одноименной реке, аккурат разграничивающий бразильский штат Парана и аргентинскую провинцию Мисьонес. Но вскоре выяснилось, что более эффектно все это выглядит именно со стороны Аргентины. А арендованный транспорт по законам обоих государств через границу не выпускают: только с владельцем. Потому стали планировать посещение именно страны гаучо, чая мате, рощ альгарробо и прожаренных говяжьих стейков. Тем более вслед за водопадом захотелось посмотреть и архипелаг Огненная Земля, и ледник у подножья Анд — Перито-Морено. Было интересно побывать в целом лесу из гигантских кактусов в период их цветения. Ну и, конечно же, не могли пропустить заросли кебрачо, воспетые нашим великим земляком Степаном Эрьзей.
Музей МАЛБА в Буэнос-Айресе. Фото: Виктор КоваленкоКстати, отдать дань памяти скульптору на земле, где он провел почти четверть века, у нас не получилось, — сожалеют в разговоре со мной Елена Николаевна и Виктор Васильевич. — Хотя в преддверии его 150-летнего юбилея мы к этому стремились. Готовились: приобрели в нашем музее альбом с репродукциями его работ, поставили у дирекции экслибрис этого главного культурного центра Мордовии и повезли его в Аргентину. Чтобы в Буэнос-Айресе в музее МАЛБА (Museo de Arte Latinoamericano de Buenos Aires), где тоже хранится коллекция скульптур Эрьзи, передать в дар этот каталог и получить в ответ аналогичный — местный. Но, к сожалению, в столице Аргентины мы смогли быть только во вторник (так сложился жесткий график нашего турне). А этот день в МАЛБА был выходным. Что ж, есть повод вернуться в тот город. Не зря же великий мордвин так его полюбил…»
И крестьянин, и сеньор«Эрьзя эмигрировал в Аргентину в 1927 году, — читаю я пост по теме у популярного московского дизайнера, искусствоведа и блогера Яны Левашовой. — В тот момент страна представляла собой сборную солянку из русских, итальянцев и других европейцев. Плюс немного местных индейцев. Основная творческая сила мира была сконцентрирована в этой теплой и гостеприимной точке на карте. Опыт жизни за пределами России у скульптора был огромным, поэтому по родине не скучал, а влился в круги творческой интеллигенции довольно быстро».
«В Аргентине Степан Дмитриевич прожил так долго по стечению обстоятельств, — объяснял корреспонденту интернет-портала «Литературная Россия» причины выезда из СССР будущей мировой знаменитости советский дипломат и разведчик Юрий Папоров. Десять лет назад он опубликовал свои воспоминания о подробностях возвращения скульптора на родину — «Великий Эрьзя. Признание и трагедия». — В 1926 году скульптор из Советского Союза не эмигрировал, а поехал на поиск своих произведений, которые еще в 1910-е годы один проходимец, Антонио Санта-Марино, увез в Аргентину из Франции. И Эрьзя хотел их отыскать и заодно пропагандировать за рубежом советское искусство. В этом его поддержали первый нарком просвещения РСФСР Луначарский, а также жена соратника Ленина, члена Политбюро ЦК партии большевиков Каменева. Ольга Давидовна была председателем ВОКСа (Всесоюзное общество культурной связи с заграницей — С. Ч.).
Эрьзе в поездке предоставили переводчицу, Юлию Кун, которая оказалась женой военного разведчика. Они вместе побывали в Париже, в Монтевидео, жили в одном доме в Буэнос-Айресе. Официально Юлия Кун работала в «Южамторге», вела очень вольный образ жизни, и однажды, вернувшись домой из поездки по районам страны, Эрьзя обнаружил, что она исчезла. Оказалось, аргентинские власти ее арестовали как шпионку и выслали в Советский Союз. «Южамторг» разогнали. А Эрьзя остался и не знал, куда обращаться. Русские его сторонились. Дипломатических отношений между СССР и Аргентиной тогда не было.
Как французский и итальянский языки, испанский у него был очень своеобразный, — продолжает Юрий Николаевич. — Может быть, пару сотен слов он и знал, кое-как их употреблял. А вот на русском языке говорил довольно прилично. Принято считать, что Эрьзя хорошо говорил только на родном мордовском эрзя и вообще был в смысле европейской цивилизованности человеком. Ведь он несколько лет обучался в Москве в училище живописи, ваяния и зодчества, изучал анатомию в МГУ… Но на меня Эрьзя производил странное впечатление — и крестьянин, и сеньор, человек, может быть, во многом наивный, но в то же время философ. Вообще, он мне сразу показался большой личностью, несмотря на его косоворотку, всегда мятые штаны. И я видел, как он работает. Это поражало! Когда вместе с послом Сергеевым я побывал в его мастерской в первый раз, то не очень разобрался. Все-таки был приучен к соцреализму. Но затем постепенно почувствовал, что его скульптуры живут…Это мог создать только великий мастер. Мне, двадцатитрехлетнему парню, общение со Степаном Дмитриевичем принесло очень много».
Наросты альгарробо«Дерево кебрачо произрастает в аргентинской сельве, куда Эрьзя пробирался за чудо-материалом, — продолжает свой пост блогер Левашова. — Еще на Кавказе у него были творческие эксперименты с древесиной грецкого ореха. Но она не обладала необходимой прочностью и долговечностью. А вот южноамериканская область Чако (на севере Аргентины, ближе к Парагваю), где мордвин и обнаружил свой Главный Материал, изобиловала москитами и змеями. Жара и влажность добавляли трудностей, но Эрьзя месяцами самостоятельно отбирал наросты, которые затем срубали рабочие. Причем местные жители стволы с такими неровностями однозначно браковали. Но именно считавшийся у аборигенов «странным русским» щуплый чудак неожиданно для самих аргентинцев открыл новые возможности двух древесных пород — кебрачо (квебрахо) и альгарробо: декоративную выразительность!
Кебрачо дарило скульптору творческую свободу и позволяло демонстрировать даже ветер в шевелюре образов! А работоспособность у мордвина была поразительной! Постепенно Аргентина приняла и полюбила эмигранта, он практически стал здесь своим. Осел в столице, поселившись на окраине города. За 23 года жизни в Буэнос-Айресе скульптор поменял несколько адресов, где устраивал мастерские и проводил выставки. Кроме того, Эрьзя выезжал с экспозициями в другие города: в 1932 году провел персональную выставку в Ла-Плате, в 1936 году совершил выставочное турне, посетив Санта-Фе, Мендосу, Сан-Хуан. Власти обещали ему создать персональный музей, регулярно экспонировали его творчество, скульптор не был обделен щедро оплачиваемыми заказами. Сохранилась, например, скульптура Эвы Перон, сделанная им с натуры. Легендарной аргентинкой Эрьзя вдохновился при личном общении с ней.
Однако в связи с нестабильной политической ситуацией в стране у Степана Дмитриевича случались и казусы. Скульптурный портрет одного из президентов при очередном перевороте в 1931 году хунта сожгла!
В то же время в СССР с середины 1930-х постоянно проводились кампании по возвращению в страну покинувших ее выдающихся специалистов — инженеров, менеджеров, деятелей искусства, ученых, спортсменов. Это, по мнению большевиков, должно было поднять рейтинг молодого государства в глазах мировой общественности. Политика «возвращенчества» значительно усилилась после завершения Второй мировой.
У Эрьзи в Союзе оставались родственники, с ними у него постоянно велась переписка. И вот после окончания ВОВ в 1947 г. уже пожилой скульптор отклонил предложения аргентинского правительства открыть в Буэнос-Айресе персональный музей. А все потому, что его убедили Советы: музей мастера будет открыт на родине! А еще были обещаны мастерская, публикации каталогов работ и постоянные выставки, госпроекты и гарантированная оплата заказов. Современники утверждали, Эрьзя уже был по-стариковски наивен (как-никак приближалось семидесятилетие! — С. Ч.), чем и воспользовались советские чиновники».
«В конце 1945 года Степан Дмитриевич очень сильно заболел, — излагает свое видение ситуации дипломат и разведчик Юрий Папоров. — Его аргентинский друг и личный секретарь Луис Орсетти — прекрасный, чуткий человек — всерьез обеспокоился судьбой громадного скульптурного наследия мастера в случае его возможной смерти. Он позвонил в советскую миссию в Монтевидео (столица Уругвая — С. Ч.), встречался с консулом. Валентин Васильевич Рябов решил посмотреть, что это за скульптуры, что за человек такой — их автор? Они познакомились, и на Рябова творчество Степана Дмитриевича произвело огромное впечатление. Уже в марте 1946 года наша миссия в Монтевидео направила телеграмму в Советский Союз о том, что великий скульптор желает вернуться на родину. Но решения никакого не поступало. Затем в Аргентине открылось наше посольство, и Рябов из Уругвая был переведен консулом туда. Мы прибыли в Буэнос-Айрес 1 сентября 1946 года. Эрьзя нас встречал. Рябов аттестовал его послу Михаилу Сергееву, и вскоре посольская группа, в том числе и я, отправилась смотреть скульптуры. Жена Сергеева, Тамара Алексеевна, была по профессии скульптором и пришла в полное восхищение от увиденного. Сергеев сразу же послал пространную телеграмму в Москву, доказывая, какое значение будет иметь возвращение Эрьзи в СССР. Скульптор написал письмо в Верховный Совет Союза о том, что дарит все свои работы советскому народу, но с одним условием — чтобы они были выставлены.
Дерево кебрачо в Буэнос-Айресе. Фото: Виктор Коваленко Фото: Виктор Коваленко Фото: Виктор КоваленкоО том, что «дон Эстэбан» собирается уехать, сразу пошел слух по всей Аргентине. И конечно, появились люди, которые стали этому препятствовать. Некто из Соединенных Штатов сделал ему предложение купить за три миллиона долларов все скульптуры для Музея современного искусства в Нью-Йорке. Эрьзя отказался: «Я везу их в Россию!» Однако решения из Союза по-прежнему не поступало. Тут еще масла в огонь подлила история с паспортом, когда скульптор пришел к Сергееву со своим советским мандатом, выданным ему в 1920-х годах. Консул, понимая, что неспроста из Москвы вот уже полгода на его запрос нет ответа, заявил: «Вы хотите ехать в СССР? Но вы же утратили советское гражданство». И упрямый мордвин сгоряча полез на него с кулаками! Гражданство ему вернули, так как МИД дал согласие на возвращение. Потом пришло решение союзного Верховного совета: «Восстановить товарища Эрьзю С. Д. в правах советского гражданина и разрешить ему приехать в СССР». Но главного решения из ЦК партии посол по-прежнему не получал. Несмотря на это, Сергеев попросил «Славянский союз» в Аргентине помочь упаковать все скульптуры для длительной транспортировки.
В конце сентября 1947 года Сергеева из Аргентины отозвали. По каким причинам, трудно сказать, хотя догадаться можно — в Советском Союзе были те, кто противился возвращению Эрьзи. В первую очередь стоит назвать главу Академии художеств СССР Герасимова, скульпторов-монументалистов Вучетича и Томского, председателя Комитета по делам искусств Беспалова. Они прекрасно понимали, что работы «того алатырского выскочки», о которых так много писала мировая пресса, это — серьезно. Прошедшие огонь и воду советской действительности чиновники от культуры как в воду глядели! Когда в 1954 году в Москве в Доме художника на Кузнецком мосту была устроена-таки выставка Степана Дмитриевича, напротив выставлял свои работы тот самый Герасимов. И кто-то в книге отзывов написал ему: «После работ Эрьзи ваше смотреть нельзя». Эта фраза во многом объясняет, почему от Центрального комитета партии так долго не было окончательного решения о возвращении мэтра».
«Возвращенец»«Только в 1950-м нога скульптора ступила на родную землю, — пишет Яна Левашова. — С ним прибыл вагон заготовок из древесных пород кебрачо и альгарробо, а также более 300 работ! А еще любимые животные — собака и две кошки. Ведь музей и место проживания властями были обещаны, зачем же оставлять на чужбине единственно родные ему души? За минувшие три года мордовским художником были стойко пережиты многие логистические и моральные трудности. В Аргентине на него многие обиделись. Переезд открыто назвали предательством.
Мемориальная доска на доме в Москве. Улица 2-я Песчаная, 3. Фото: википедияРодина тоже не милостиво приняла «релоканта». Друг юности и сокурсник Сергей Коненков к началу 1950-х — уже маститый скульптор-монументалист, собравший в своем активе максимум премий, наград и званий, да — восстановил с ним прежние теплые отношения. Но, как часто бывает среди творческих людей, между мастерами возникла конкуренция, и дружба шла с ней в параллели. А Эрьзя начал понимать, что родина его обманула, поскольку ничего из обещанного при возвращении он не получил! Даже жить ему было банально не на что и негде. Из яркого мужчины с шелковыми пластронами и фулярами, выглядывающими из-под крахмального ворота сорочек, предпочитающего легкие костюмы светлых тонов, он очень быстро превратился в самого что ни на есть обыкновенного советского дедушку. Но мастерскую, после долгих ходатайств, все же выделили в столичном пригороде — «на Соколе» (как и сегодня предпочитают выражаться москвичи — С. Ч.). Этот тесный и темный закут сразу стал местом паломничества студентов гуманитарных вузов, которые даже собирали для мэтра деньги, чтобы не нищенствовал.
В 1954 году власти разрешили провести единственную в СССР случившуюся при жизни Степана Дмитриевича персональную выставку. В Москве на Кузнецком мосту. Но на момент открытия публика отнеслась к событию в своем большинстве с опаской. Тогда Коненков демонстративно посетил Выставочный зал МОСХа на Кузнецком и лично написал в книге отзывов, что приветствует своего коллегу. Этот жест наглядно продемонстрировал официальную поддержку культурного события. Народ повалил рекой!»
Память хранит воспоминания моих московских родственников, рассказывавших, что, чтобы попасть в тесноватый (для эрьзинских-то масштабов!!!) зал Дома художников на Кузнецком, надо было занимать очередь с ночи и простоять под июньскими дождями чуть ли не полдня! Ажиотаж был колоссальный! А впечатления от увиденного совершенно неописуемые. Ведь социалистический реализм, царствующий тогда в СССР, предлагал совершенно другое видение и понимание искусства. В том числе и в скульптуре.
«Когда чиновники от культуры стали-таки понимать, что Эрьзя своим авангардным новаторством вводит в искушение советских людей, экспонирование завершили на две недели раньше объявленных сроков, — продолжает Левашова. — В официальной прессе появились откровенно ругательные статьи. Складских помещений ему предоставлено не было. Работы едва втискивались в мастерскую, что-то вынужденно находилось во дворе, как и заготовки уникальных древесных пород. Старенький, щуплый скульптор гонял с этих бревен местную ребятню. Никакого публичного признания так и не наступило. Жить мордовскому гению пришлось, скитаясь по родственникам. Пропитание добывал нечастыми «шабашками». Вся эта неустроенность подкосила здоровье пожилого одинокого человека. Умер Степан Дмитриевич среди своих изваяний и даже обнаружен в мастерской был не сразу…»
Согласно желанию покойного, похоронен он был в Саранске. Музей со временем тоже был открыт в нашем городе. Сегодня его великолепная экспозиция по праву считается культурной жемчужиной столицы Мордовии. А вот из Москвы все очень быстро убрали, стараясь поскорее забыть самого скульптура. Столичная общественность сегодня зачастую вообще не имеет представления, о ком речь. И если в советские годы «Русского Родена» многие знали, то для молодого поколения москвичей надпись на здании близ метро «Автозаводская» («Выдающийся скульптор ХХ века Степан Дмитриевич Эрьзя (Нефедов) жил и работал в этом доме с 1953 по 1959 год») — полная загадка. И все равно мечта «дона Эстэбана» о музейном пространстве на так им любимой родине сбылась! Но увидеть это он уже не успел… •
При подготовке статьи использованы материалы из открытых интернет-источников: dzen.ru, litrossia.ru, erzia-museum.ru.
